Search

This article analyses the functioning of the concepts of “epoch”, “period”, and “generation” in nineteenth-century literature, criticism, and literature studies. The concept of “epoch” presupposes a linear stage understanding and interpretation of history, and “period” can also be used within other concepts of historical development. The “epoch”, sometimes replaced by the “century”, and the “period” were traditionally used as measurement units of literature and culture history (cf. works of A. Bestuzhev, I. Kireevsky, V. Belinsky, etc.). One of the first periodisations of the history of Russian literature which employed these concepts was given by I. M. Born. The concept of “generation” in its meaning contains a biological, natural connotation, and therefore is not necessarily associated with the linear stage understanding of historical time. As S. N. Zenkin puts it, “a generation is time embodied in people, in their dramatic destiny”. The concept of “generation” is often used in periods of historical time which require a person to comprehend themselves and their place in history. A good example is Romanticism in the first decades of the nineteenth century. Another factor that actualises generational problems is the influence of biological and naturalistic ideas when a community motif of people doomed to be born and live with this influence “in their blood” emerges in this quite unfavorable time. This situation is considered by the author of this paper regarding the functioning of the “generation” concept in A. P. Chekhov’s works, who actively marked himself as belonging to the eighties’ “artel” (generation) in the 1880s. This concept as a subject of his characters’ argument subsequently recurs in Chekhov’s works of fiction. All the concepts mentioned are also analysed in the History of the Russian Literature of the 19th Century (1908–1911, ed. D. N. Ovsyaniko-Kulikovsky), which summed up the achievements of the nineteenth-century cultural and historical school. The author emphasises how this book (History...) develops a method of working with these concepts, and this method later comes in demand with the twentieth-century humanities., В статье рассматривается функционирование понятий «эпоха», «период», «поколение» в литературе, критике и литературоведении XIX в. Понятие «эпоха» предполагает линейно-стадиальное понимание и истолкование истории, «период» может использоваться в случае и других концепций исторического развития. Эпоха, иногда заменяемая веком, и период традиционно применялись в качестве единиц измерения истории литературы и культуры, мы встречаем их в работах А. Бестужева, И. Киреевского, В. Белинского и др. Одну из первых периодизаций истории русской литературы с применением указанных понятий дал И. М. Борн. Понятие «поколение» несет биологический, природный оттенок смысла и потому связано не обязательно с линейно-стадиальной концепцией исторического времени. «Поколение — это время, воплощенное в людях, в их драматической судьбе», — говорит С. Н. Зенкин. К понятию «поколение» чаще прибегают в периоды исторического времени, требующие осмысления человеком самого себя и своего места в истории, — такова, например, эпоха романтизма первых десятилетий XIX в. Иной фактор, обусловливающий актуализацию поколенной проблематики, — это влияние биологических и натуралистических концепций и идей, когда возникает мотив некоей общности людей, обреченных родиться и жить с этим влиянием «в крови», в этот определенный, не самый благоприятный отрезок времени. Обозначенная ситуация рассматривается в статье на примере функционирования концепта «поколение» в творчестве А. П. Чехова, активно относившего себя к «артели» (поколению) восьмидесятников в 1880-е гг. Впоследствии концепт сохраняется в его художественных произведениях и нередко выступает предметом полемики персонажей. В статье дается также анализ обращения всех указанных понятий в «Истории русской литературы XIX века» под редакцией Д. Н. Овсянико-Куликовского (1908—1911), ставшей итоговой для культурно-исторической школы XIX столетия. Обращается внимание на то, как в книге складывается метод работы с этими понятиями, востребованный затем в гуманитарной науке ХХ в.

Статья посвящена опере Ц. Кюи «Кавказский пленник», которая вернулась на театральную сцену благодаря премьере в Красноярском театре оперы и балета (2017) спустя сто с лишним лет после ее последней постановки в Большом театре. Автор акцентирует внимание на нескольких аспектах: истории создания и постановок оперы в XIX - начале ХХ вв., метаморфозах пушкинского сюжета в различных версиях (балет, театральные спектакли, литературные произведения), причинах его популярности. Отдельно рассматривается отношение к опере «Кавказский пленник» современников и исследователей, что помогает раскрыть причины ее забвения в ХХ столетии. Одновременно это объясняет, почему постановщики В. Рылов и С. Бобров предложили новую редакцию оперы Ц. Кюи, где попытались соединить в сюжетосложении основные мотивы трех литературных первоисточников: «Кавказского пленника» А. Пушкина, М. Лермонтова и Л. Толстого. Основные изменения, внесенные в красноярскую версию, нашли отражение в композиции оперы, внедрении в текстовую основу либретто, увеличении сюжетно-драматургической нагрузки балетных сцен, а также решении финала.

The article was submitted on 18.09.2019. This article considers the topic of Soviet heroism as reflected in The Polar Bear (Rus. «Белый медведь») by the Kazakh poet Sabit Mukanov, a poem dedicated to the rescue of SS Chelyuskin wreck survivors. The poem came second in a competition of works about Chelyuskintsy held in 1934. After the competition results were announced, a Russian translation of the poem by Pavel Vyacheslavov was released. Of all the works presented at the competition, only the translation of Mukanov’s poem was published in the central press: excerpts appeared in the Novy Mir and 30 Dney magazines. The fact that a work by a representative of a national minority was published in Moscow magazines demonstrates the significance of the text for the entirety of Soviet discourse. This article discusses the translation features of the excerpt published in Novy Mir and analyses the structure of the original text. In addition to the obligatory components of Stalinist social realism, such as the glorification of Stalin and the heroism of the Soviet man, the poem contains elements that mark it as a text from a different cultural tradition, i. e. specific similes and Kazakh proverbs and sayings. The poem contains references to the works of Pushkin, Heine, and the Kazakh classic Abai Qunanbaiuly. Mukanov uses these references to demonstrate that he is familiar with the literary canon and is learning from the literary classics. Based on an analysis of the text, it can be concluded that it is the Moscow Kremlin, not the polar ice floe, which is at the centre of the rescue operation. Thus, the key topic of the poem is not the rescue of the Chelyuskintsy, but the glorification of the Soviet system under Stalin. An examination of differences between the original text and the translation makes it possible to understand what was directed at the Kazakh-speaking reader in the text – and therefore what disappeared in the translation. The Kazakh text contains many clarifying footnotes, including explanations of words by means of synonyms. It may be presumed that by incorporating new Soviet words into the Kazakh language, Mukanov acts as a transmitter of imperial ideology. Задача статьи – проследить воплощение темы советского героизма в поэме казахского поэта Сабита Муканова «Белый медведь», посвященной спасению челюскинцев. Поэма заняла второе место на конкурсе произведений 1934 г. о челюскинцах. После подведения результатов конкурса появился русский перевод поэмы, выполненный Павлом Вячеславовым. Среди заявленных на конкурс произведений только перевод поэмы Муканова был опубликован в центральной печати: отрывки из него вошли в журналы «Новый мир» и «30 дней». Факт публикации произведения национального автора в московских журналах свидетельствует о важности текста для всего советского дискурса. В статье раскрываются особенности перевода той части поэмы, которая была опубликована в «Новом мире», дан анализ структуры текста национального автора. Помимо обязательных компонентов сталинского соцреализма – прославления Сталина и героизма советского человека – в поэме содержатся элементы, маркирующие произведение как текст инокультурной традиции: специфические сравнения, казахские пословицы и поговорки. В поэме есть отсылки к произведениям Пушкина, Гейне и казахского классика Абая Кунанбаева, посредством которых Муканов демонстрирует свое знакомство с литературным каноном и учится у литературных классиков. При анализе текста выявлено, что центром художественного текста является не спасательная операция с полярной льдины, а образ Московского Кремля и прославление советского строя под руководством Сталина. Выявление разницы оригинала и перевода поэмы позволяет понять, что в тексте было направлено на казахскоязычного читателя и поэтому исчезает в переводе. Казахский текст содержит большое количество сносок-пояснений, вплоть до объяснений слов с помощью синонимов. Можно заключить, что Муканов, вводя в казахский язык новые советские слова, выступает в роли транслятора имперской идеологии. Исследование осуществлено в рамках программы фундаментальных исследований НИУ ВШЭ в 2020 г.

The article was submitted on 02.07.2019. This article considers the genesis of death-related themes and the formation of the mode of mortal consciousness in the individual practice of modern Russian poets. The phenomenon of mortal consciousness, along with the understanding of the existential tragedy of man as a mortal being, emphasises special forms of overcoming the tragic state. The author substantiates the three most widely used concepts of immortality found in the works of Russian poets: 1) the concept of social immortality, dating back to Horace’s Exegi monumentum aere perennius…; 2) the concept of poetic immortality, based on the mythological topos of Elysium (originating in the works of Batyushkov and Zhukovsky); and 3) the concept of personalistic (existential) immortality. It is proved that, unlike the first two, the third concept of immortality is deeply personal and individually variable by nature, directly connected with the mode of mortal consciousness. Referring to the methods of contemporary ethnopoetics and contemporary historical and intertextual analysis, the author compares works by Derzhavin, Zhukovsky, Pushkin, Boratynsky, and Lermontov with non-Russian sources (Jung, Gray, Shakespeare, Chénier, and Byron), which makes it possible to eveal the evolution of foreign influences in Russian space and clarify the nature of the national reception of precedent texts as a result of ethnocultural factors. The most significant determinants of national culture are death, sleep, and love for a deceased lover. The texts of the Russian poetic tradition, considered in terms of ethnocultural peculiarities, are combined into supertext unities comparable to receptive cycles. Such supertext unities may be limited to the work of one author, as is confirmed with reference to Lermontov’s poems May 16, 1830, Night I, Death, The Last House-Warming, Dead Man’s Love, Sleep, Alone I Set out on the Road… At the same time, such unities may go beyond the boundaries of an individual oeuvre and into an intertextual dialogue between contemporaries, i. e. Pushkin’s elegy Breathing Youthfully with Sweet Hope…, The Vanished Joy of My Crazy Years… and Boratynsky’s poem From Chénier, in their appeal to Shakespeare’s precedent texts (monologue To be or not to be…) and those by Chénier (Elegy XXXVI). Статья посвящена проблеме генезиса мортальной тематики и вопросам формирования модуса смертного сознания в индивидуальной практике русских поэтов Нового времени. В феномене смертного сознания наряду с осмыслением экзистенциальной трагедии человека как смертного существа акцентируются особые формы преодоления трагического состоянии Дается обоснование трех концепций бессмертия, наиболее репрезентативно представленных в творчестве русских поэтов: 1) концепции социального бессмертия, идущей еще от «Памятника» Горация; 2) концепции поэтического бессмертия, опирающейся на мифологический топос Элизиума (зарождается в творчестве Батюшкова и Жуковского); 3) концепции персоналистического (экзистенциального) бессмертия. В отличие от предшествующих двух, последняя концепция более позднего происхождения и носит глубоко личностный и индивидуально-вариативный характер, непосредственно соприкасаясь с модусом смертного сознания. Используя методы современной этнопоэтики, сравнительно-исторического и интертекстуального анализа, автор проводит сопоставление произведений Державина, Жуковского, Пушкина, Боратынского и Лермонтова с иноязычными источниками (Юнг, Грей, Шекспир, Шенье, Байрон), что позволяет выявить спектр преломлений иностранных влияний на русской почве, уточнить характер национальной рецепции исходных текстов-прецедентов в результате воздействия факторов этнокультурного порядка. В качестве важнейших детерминант национальной культуры выступают ситуации сна-смерти и любви к мертвой возлюбленной. Рассматриваемые в аспекте этнокультурной специфики тексты русской поэтической традиции складываются в сверхтекстовые общности наподобие рецептивных циклов. При этом сверхтекстовые образования могут ограничиваться творчеством одного автора, что подтверждается на материале стихотворений Лермонтова «1830. Майя. 16 числа», «Ночь I», «Смерть», «Последнее новоселье», «Любовь мертвеца», «Сон», «Выхожу один я на дорогу». В то же время возможен выход и за границы индивидуального творчества, в сферу интертекстуального диалога поэтов-современников ‒ к элегиям Пушкина «Надеждой сладостной младенчески дыша…», «Безумных лет угасшее веселье…» и стихотворению Боратынского «Из Шенье» («Под бурею судеб, унылый, часто я…») – в их обращении к прецедентным текстам-сточникам Шекспира (монолог «Быть или не быть…») и Шенье (Элегия XXXVI).