Search

The authors study the history behind the development of mineral deposits in the Ural Gemstone Belt (near Murzinka village, Gornouralsky Urban District, Sverdlovsk Oblast), as well as mineralogical and toponymical terminology connected to this history. The analysis focuses on the following issues: how the deposits were discovered; what role in it belonged to visiting Italian masters (the Tortori brothers); how their activities are connected to the popular term тальян (тальянчик, тальяшка) ‘any precious (crystal) stone’, ‘amethyst’, ‘pure quartz’, ‘smoky quartz’, and the name of the mountain (mine) Тальян. The authors conclude that, although this version is widespread in popular literature, the Tortori brothers were not the first to discover gemstones near Murzinka settlement. The mountain name Тальян is a metonymic transfer from the name of a mine near Murzinka. In this mine, crystal gemstones were mined — mostly amethysts that were called тальяны. In any case, the word тальян derives from the stem (и)тальян- meaning “Italian” but is not connected to the discovery of the deposit. Most probably, the word conveys a naïve impression of coloured transparent stones that resemble Italian glass. Thus, it is a motivational parallel to the word вениса ‘garnet’ (lit. ‘Venetian stone’). The term тальян appeared no later than the eighteenth century; it already existed near Murzinka before the Tortori arrived. After their arrival, the word could gain a new motivational impetus — and started to be perceived as a result of dedicatory nomination., Авторы статьи изучают историю разработки месторождений минералов в Самоцветной полосе Урала (у села Мурзинка в Горноуральском городском округе Свердловской области), а также связанную с этой историей минералогическую и топонимическую номенклатуру. В центре анализа вопросы о том, как осуществлялось открытие месторождений, какую роль играли в этом приглашенные итальянские мастера (братья Тортори), как связан с их деятельностью народный термин тальян (тальянчик, тальяшка) ‘драгоценный (кристаллический) камень вообще’, ‘аметист’, ‘горный хрусталь’, ‘дымчатый кварц (раухтопаз)’, а также название горы (копи) Тальян. Авторы приходят к выводу о том, что, несмотря на широкое распространение этой версии в популярной литературе, братья Тортори не были первооткрывателями самоцветов в окрестностях Мурзинской слободы. Название горы Тальян метонимически перенесено с обозначения соответствующей копи близ Мурзинки, где добывали кристаллические самоцветы — главным образом, аметисты, называвшиеся тальянами. Слово тальян в любом случае производно от основы (и)тальян- со значением «итальянскости», но не связано с фактом открытия месторождения: вероятнее всего, слово передает наивное впечатление о цветных прозрачных камнях, похожих на итальянское стекло, и является тем самым мотивационной параллелью к слову вениса ‘гранат’ (букв. «венецианский камень»). Термин тальян возник не позднее XVIII в., бытовал в районе Мурзинки до прибытия Тортори, а после их приезда мог получить новый мотивационный импульс — и начать восприниматься как результат посвятительной номинации.

В докладе исследуется происхождение рус. влг., костр., ки ров. Хáрмовать ‘брезговать’ и ряда (предположительно) однокоренных лексем. Для слова предлагается прибалтийско-финская этимология, осуществляется реконструкция путей его семантического развития. Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ № 20-18-00223 «Этимологизация и семантическая реконструкция русской диалектной лексики».

В статье приводится обзор горной мифонимии Урала, включающей в себя обозначения сверхъестественных антропоморфных и зооморфных существ, хранящих богатства недр. Материал, собранный в полевых условиях, а также извлеченный из фольклорных текстов, подается по производящим основам, которые делятся на два блока: лексика природы и социальная лексика. Работа выполнена при финансовой поддержке гранта РНФ, проект № 20-18-00269 «Горная промышленность и раннезаводская культура в языке, народной письменности и фольклоре Урала» (Пермский государственный национальный исследовательский университет).

В статье c этимологических позиций рассматриваются диалектные омонимы, отмеченные в русском языке для слова жупан. Главное внимание уделяется лексемам, засвидетельствованным в говорах Камчатки и Колымы, где рус. жупан ‘мужчина, отождествляющий себя с женщиной’ может быть заимствованием из ительм. shoponach ‘входная дверь зимней хижины камчадалов’. Однако автору представляется более вероятным, что жупан возникло еще до прихода русских в Сибирь — как исконно русское прозвище человека с большим или иначе «отмеченным» задом.

Поступила в редакцию: 29.04.2022. Принята к печати: 24.06.2022. Submitted: 29.04.2022. Accepted: 24.06.2022. Авторы статьи изучают историю разработки месторождений минералов в Самоцветной полосе Урала (у села Мурзинка в Горноуральском городском округе Свердловской области), а также связанную с этой историей минералогическую и топонимическую номенклатуру. В центре анализа вопросы о том, как осуществлялось открытие месторождений, какую роль играли в этом приглашенные итальянские мастера (братья Тортори), как связан с их деятельностью народный термин тальян (тальянчик, тальяшка) ‘драгоценный (кристаллический) камень вообще’, ‘аметист’, ‘горный хрусталь’, ‘дымчатый кварц (раухтопаз)’, а также название горы (копи) Тальян. Авторы приходят к выводу о том, что, несмотря на широкое распространение этой версии в популярной литературе, братья Тортори не были первооткрывателями самоцветов в окрестностях Мурзинской слободы. Название горы Тальян метонимически перенесено с обозначения соответствующей копи близ Мурзинки, где добывали кристаллические самоцветы — главным образом, аметисты, называвшиеся тальянами. Слово тальян в любом случае производно от основы (и)тальян- со значением «итальянскости», но не связано с фактом открытия месторождения: вероятнее всего, слово передает наивное впечатление о цветных прозрачных камнях, похожих на итальянское стекло, и является тем самым мотивационной параллелью к слову вениса ‘гранат’ (букв. «венецианский камень»). Термин тальян возник не позднее XVIII в., бытовал в районе Мурзинки до прибытия Тортори, а после их приезда мог получить новый мотивационный импульс — и начать восприниматься как результат посвятительной номинации. The authors study the history behind the development of mineral deposits in the Ural Gemstone Belt (near Murzinka village, Gornouralsky Urban District, Sverdlovsk Oblast), as well as mineralogical and toponymical terminology connected to this history. The analysis focuses on the following issues: how the deposits were discovered; what role in it belonged to visiting Italian masters (the Tortori brothers); how their activities are connected to the popular term тальян (тальянчик, тальяшка) ‘any precious (crystal) stone’, ‘amethyst’, ‘pure quartz’, ‘smoky quartz’, and the name of the mountain (mine) Тальян. The authors conclude that, although this version is widespread in popular literature, the Tortori brothers were not the first to discover gemstones near Murzinka settlement. The mountain name Тальян is a metonymic transfer from the name of a mine near Murzinka. In this mine, crystal gemstones were mined — mostly amethysts that were called тальяны. In any case, the word тальян derives from the stem (и)тальян- meaning “Italian” but is not connected to the discovery of the deposit. Most probably, the word conveys a naïve impression of coloured transparent stones that resemble Italian glass. Thus, it is a motivational parallel to the word вениса ‘garnet’ (lit. ‘Venetian stone’). The term тальян appeared no later than the eighteenth century; it already existed near Murzinka before the Tortori arrived. After their arrival, the word could gain a new motivational impetus — and started to be perceived as a result of dedicatory nomination. Исследование выполнено в рамках проекта «Региональная идентичность России: компаративные историко-филологические исследования», финансируемого Минобрнауки России (номер темы FEUZ-2020-0056). The research is part of the project “Regional Identity of Russia: Comparative Historical and Philological Research” funded by the Ministry of Education and Science of Russia (project FEUZ-2020-0056).

В докладе рассматриваются русские заимствования из мансийского языка и мансийские лексемы, зафиксированные А. К. Матвеевым в 1955–1958 гг. на Северном Урале у манси — носителей пелымского диалекта. Очевидно, это были последние записи ныне уже исчезнувшего диалекта пелымских манси.

Рассматриваются пути метафоризации севернорусских соматизмов. Выделяются предметный, растительный, ландшафтный, антропоморфный, зоологический, пищевой и соматический коды; выявляются системные мотивационные отношения. Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ № 20-18-00223 «Этимологизация и семантическая реконструкция русской диалектной лексики».

Рассматриваются глаголы перемещения объекта субъектом, развивающие семантику низкой и высокой скорости действия. Основой исследования становится по большей части лексика русских народных говоров, однако привлекаются также факты литературного языка. Выделяется несколько лексических групп, в рамках которых могут развиваться «скоростные» значения, — в зависимости от обозначаемого глаголами способа перемещения: не отрывая от земли; силой своего движения; по воздуху; присвоение; отдача; помещение во что-либо. Внутри каждой группы описываются основные модели развития лексем с семантикой скорости, определяемые особенностями называемого действия, значением аффиксов и возможными ассоциативными рядами. Обнаруживается, что, хотя перемещение объекта субъектом — достаточно обширная лексическая группа, непосредственно в обозначениях скорости представлен ограниченный набор моделей, реализующихся с привлечением синонимичных глаголов (тянуть, тащить и волочить; бросать, кидать, метать и швырять; хватать, хапать, брать и взять и т. д.). Описываются корреляции семантики скорости с другими семантическими полями, возникающие в рамках данной тематической группы. The article deals with the verbs of moving an object by the subject, developing the semantics of low and high speed of action. The research is mainly based on the vocabulary of Russian folk dialects, but the facts of the literary language are also involved. Several lexical groups are distinguished, within which “speed” meanings can develop, depending on the way of movement indicated by the verbs: without lifting off the ground; by the strength of your movement; by air; appropriation; giving away; putting into something. Within each group, the main models of the development of lexemes with the semantics of speed, determined by the features of the called action, the meaning of affixes and possible associative series are described. It is found that, although the movement of an object by a subject is a fairly extensive lexical group, a limited set of models are presented directly in the designation of speed, which are implemented using synonymous verbs (tyanut’ [pull], tashchit’ [drag] and volochit’ [crawl along]; brosat’ [throw], kidat’ [cast] etc; khvatat’ [grab] etc.). The correlations of the semantics of speed with other semantic fields that arise within the framework of this thematic group are described. Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ № 20-18-00223 «Этимологизация и семантическая реконструкция русской диалектной лексики». The reported study was funded by the Russian Science Foundation, project number 20-18-00223 “Etymologization and semantic reconstruction of the Russian dialect vocabulary”.

This article presents the results of a motivational analysis of Russian dialect and national vocabulary denoting sluggish people and slow actions. There are a lot of nominations for low speed, and they are characterised by high expressivity, and lexemes of different subject groups are used as designations. After analysing patterns of the development of semantics of slow motion, the author concludes that there are a number of prevailing motives, reflecting the idea about the characteristics preventing people from acting quickly, and defining the perception of low speed by naïve consciousness. These characteristics are divided into two groups: evaluation and physical ones. The list of physical characteristics shows that the image of sluggishness in Russian dialects is characterised by a mixed nature: hardness as durability and softness as the inability to keep the original shape; low, medium, and high temperatures. Sluggishness is associated with heavy or large objects. The latter feature is more widespread in the vocabulary of speed: cumbersome, bulky objects, as well as salient, ball-shaped objects, reminding of stout people, develop the meaning of sluggishness. Comparisons of an object with a sluggish person are included in the group of evaluation characteristics, as evaluation there is similar. Objects that seem simple, primitive, or show their owner’s low culture, have the same axiological motive in the development of low speed semantics. The same can be said about items of poor quality, not meeting the requirements or not fulfilling their functions.

Проводится лингвистический анализ демонимов, фигурирующих в составе русских проклятий и отсылов: определяется идеографический состав мифологических персонажей в текстах злоречений, выделяются способы их номинации, среди которых важную роль играет эвфемистический. Устанавливаются основные механизмы эвфемизации: местоименная замена, фонетическая эвфемизация, использование заимствованных слов и субстантивированных характеристик и т.д. Осуществляется этимологический и семантико-мотивационный анализ ряда «темных» слов.

В статье представлена попытка построения на русском ономастическом материале условной мифологической картины потустороннего мира — воображаемой метафизической реальности, в которой наиболее значимые «географические» ориентиры и «персонажи-обитатели» виртуального пространства смерти определены именами собственными. Изучаются особенности имен собственных, используемых при описании круга понятий смерти (образные названия смерти, кладбищ, топографических «объектов» и «существ» того света). Основное внимание обращено на имена, входящие в состав диалектных фразеологических единиц, зафиксированных в живой речи Пермского Прикамья (полевой материал собирался в 2003–2018 гг. в южных и северных районах Пермского края). Онимические компоненты фразеологизмов рассматриваются как лингвокультурные концепты, в которых объективируются мировоззренческие установки, выражается отношение верующего человека к экзистенции. Анализ семантики фразеологизмов осуществляется на общерусском диалектном фоне, в ряде случаев в контексте фольклорной традиции Прикамья (тексты видений, снов, вольные пересказы библейских сюжетов). Проведенный анализ ономастического материала показывает, что онимы существенно снимают неопределенность и противоречивость представлений о посмертной жизни. Потусторонний мир в ономастическом изображении предстает как аналог действительной реальности, а не как чужое и опасное демоническое пространство. Анализ семантических свойств и культурных коннотаций исследуемых топонимов и антропонимов указывает на неотделимость в народном мировосприятии потустороннего мира от земной жизни. Подобное языковое представление устройства загробного мира сообразно земному, с одной стороны, отражает особенности архаического восприятия мира без разделения на реальное и воображаемое, а с другой, связано с необходимостью психологической адаптации человека к смерти. Полученные выводы могут быть учтены при дальнейшем исследовании проблем когнитивных и виртуальных аспектов ономастики. The article attempts to render a speculative image of the otherworld as represented in Russian onomastic material. The concept itself refers to an imagined metaphysical reality in which most important locations and characters are specified by proper names. The study deals with proper names that suggest references to death and the related notions (metaphorical names of death, cemeteries, topographic objects, and creatures of the otherworld). A particular focus is made on name constituents of dialectal phraseological units in the vernacular of the Kama River area (field materials collected from 2003 to 2018 in the southern and northern parts of the Perm Region). These onymic components are regarded as linguocultural concepts reflecting believers’ worldview and attitude to existence. The semantic analysis of set phrases is carried out against the background of general Russian dialectology, with occasional references to the context of folk traditions of the Kama Region (texts of visions, dreams, and loose retellings of Biblical plots). The study illustrates that proper names add to the clarity and consistency of the afterlife image. In its onomastic reflection, the otherworld is more similar to the real world other than a hostile and dangerous demonic space. The analysis of semantic properties and cultural connotations of the personal and place names under study reveals that, in popular understanding, the otherworld is inseparable from the earthly life. This verbal representation of the otherworld, on the one hand, testifies to the archaic state of worldview with no division into real and imaginary and, on the other hand, serves as a form of psychological adaptation to the problem of life’s ending. The findings of the study may contribute to further research on the cognitive and virtual aspects of onomastics. Исследование выполнено при финансовой поддержке РНФ (научный проект 19-18-00117 «Традиционная культура русских в зонах активных межэтнических контактов Урала и Поволжья»). Автор приносит благодарность проф. Харри Вальтеру (Университет им. Эрнста Морица Арндта, Грайфсвальд, Германия) за устные консультации и сведения по немецкой фразеологии, д. ф. н., ведущему научному сотруднику Института славяноведения РАН О. В. Беловой за ценные рекомендации. The study was carried out with the financial support of Russian Science Foundation (scienti􀂿 c project 19-18-00117 “Russian Traditional Culture in the Areas of Active Interethnic Contacts between the Ural and the Volga Region”). The author is grateful to Professor Harry Walter (Ernst-Moritz-Arndt University, Greifswald, Germany) for consultations on German phraseology, and to Professor Olga V. Belova (Institute of Slavic Studies of the Russian Academy of Sciences, Moscow, Russia) for her valuable advice.

In the Russian subdialects, there are many lexemes with the meaning of speed concerning the execution of some actions, and many of them have a figurative underlying form. The article refers to the nominations of high and low speed, motivated by designations of the sound’s acoustic characteristics, peculiarities of human speech, as well as to the “speed” vocabulary, based on the sound symbolism found in the dialects of the Russian North.To represent sounds of high speed, it is common to use interjections, derived from verbs with a meaning of a short and fast action, which is often accompanied by a sound (лоп, шорк), as well as onomatopoeic interjections (жик, фить). The analysis of lexemes of low speed based on the phonetic form of the motivating word demonstrates that sluggishness is associated with voiceless hushing sounds (шúшлеть, шошéлиться), palatalised resonant consonants, and front vowels [’у] and [’а] (алялва, тня).Fast and slow actions are compared with sounds which have certain acoustic properties. Speed is compared to sounds with a high tone (свистáть ‘to walk fast’), short sounds (шáркать ‘to run by with noise’) and sounds which emphasise the intensity of work (только сбóркает ‘to do something fast, at once’). Low speed is associated with quiet sounds, such as rustle or hissing.Speech codes are also used to describe sluggishness. The nominations actualise characteristics of duration (пкала ‘stammerer’ → ‘a sluggish person’), lack of clarity and distinctness in speech (ммлить ‘to do something very slow; to delay something’), and ineffectiveness (раздобáривать ‘to chat, to have useless talks’ → ‘to do something too slow, to dawdle’)., В русских народных говорах фиксируется большое количество лексем со значением скорости совершения действий, многие из которых обладают образной внутренней формой. В статье на материале севернорусских говоров рассматриваются номинации высокой и низкой скорости, мотивированные обозначениями акустических характеристик звука, особенностей человеческой речи, а также зувкосимволическая «скоростная» лексика.Для звукоизображения высокой скорости используются междометия, образованные от полнозначных глаголов, которые называют краткие быстрые действия, часто — сопровождаемые звуком (лоп, шорк), а также междометия, звукоподражательные по происхождению (жик, фить). Анализ лексики низкой скорости, мотивированной фонетическим обликом производящего слова, показал, что с медлительностью ассоциируются глухие шипящие звуки (шúшлеть, шошéлиться), а также мягкие сонорные согласные и продвинутые по ряду [’у] и [’а] (алялва, тня).Действия с высокой и низкой скоростью сравниваются с произведением звуков с определенными акустическими свойствами. Быстрота связывается со звуками высокого тона (свистáть ‘быстро идти’), краткими звуками (шáркать ‘с шумом, быстро побежать, убежать’), а также звуками, представляющимися свидетельством интенсивной работы (только сбóркает ‘сделать что-либо быстро, сразу’). Низкая скорость ассоциируется с тихими звуками — шорохом, шуршанием.Для описания медленности также задействуется речевой код. В номинациях актуализируются признаки длительности (пкала ‘заика’ → ‘нерасторопный медлительный человек’), отсутствия четкости, внятности речи (ммлить ‘слишком медленно делать что-либо; медлить с чем-либо’); безрезультатности (раздобáривать ‘болтать, вести пустые разговоры’ → ‘делать что-либо слишком медленно, возиться’).

The article was submitted on 12.03.2018. This article reconstructs the image of the Volga in the Russian language, mostly referring to material from Russian dialects. The author focuses on the derivational and phraseological word family of the word Волга (Volga), i. e. the semantic and word-formative derivatives of the hydronym, as well as idioms and the paremiology based on it. Relying on the results of an ideographic analysis of the material, the author singles out several subject groups containing derivatives of the hydronym Волга, including “geography”, “hydrological characteristics”, “society”, and “material culture”. The author maintains that these denotative groups are unequal, with the sphere of society being the most detailed from the point of view of the lexical units it contains and semantics. In people’s consciousness, the image of the Volga is most closely connected with barge haulers and seasonal work. According to the author, the linguistic data described corroborate the anthropomorphic image of the Volga existing in folklore. The river is portrayed as a cheerful, lively, and smart person (a young girl). As well as the depiction of the Volga, the article puts forward a few motivational interpretations for a number of less clear idioms with components connected with Волга. Статья посвящена реконструкции языкового образа реки Волги. Материалом для анализа послужили преимущественно диалектные данные русского языка. В центре внимания – деривационно-фразеологическое гнездо с вершинным словом Волга, то есть семантические и семантико-словообразовательные дериваты гидронима, фразеология и паремиология с его участием. В результате идеографического анализа материала были выделены предметно-тематические сферы, демонстрирующие присутствие дериватов гидронима Волга: «География», «Гидрологические параметры», «Социум» и «Материальная культура». Отмечается, что наполнение обозначенных денотативных зон неравномерно, и наиболее детализированной в лексико-семантическом плане сферой является «Социум»: образ Волги в народном сознании тесно связан с бурлачеством и отхожими промыслами. Лингвистические данные, по мнению автора, поддерживают существующий в фольклоре антропоморфный образ Волги. Река представляется в виде веселого, бойкого, умного человека (скорее молодой девушки). Помимо портрета Волги, предлагается ряд мотивационных решений для непрозрачных фразеологизмов с «волжским» компонентом. Исследование выполнено в рамках проекта 34.2316.2017/ПЧ («Волго-Двинское междуречье и Белозерский край: история и культура регионов по лингвистическим данным»), поддержанного Минобрнауки РФ.

Поступила в редакцию 19.07.2018. Принята к печати 16.08.2018. Submitted on 19 July, 2018. Accepted on 16 August, 2018. В русских народных говорах фиксируется большое количество лексем со значением скорости совершения действий, многие из которых обладают образной внутренней формой. В статье на материале севернорусских говоров рассматриваются номинации высокой и низкой скорости, мотивированные обозначениями акустических характеристик звука, особенностей человеческой речи, а также зувкосимволическая «скоростная» лексика. Для звукоизображения высокой скорости используются междометия, образованные от полнозначных глаголов, которые называют краткие быстрые действия, часто — сопровождаемые звуком (лоп, шорк), а также междометия, звукоподражательные по происхождению (жик, фить). Анализ лексики низкой скорости, мотивированной фонетическим обликом производящего слова, показал, что с медлительностью ассоциируются глухие шипящие звуки (шúшлеть, шошéлиться), а также мягкие сонорные согласные и продвинутые по ряду [’у] и [’а] (аляляˊва, тюˊня). Действия с высокой и низкой скоростью сравниваются с произведением звуков с определенными акустическими свойствами. Быстрота связывается со звуками высокого тона (свистáть ‘быстро идти’), краткими звуками (шáркать ‘с шумом, быстро побежать, убежать’), а также звуками, представляющимися свидетельством интенсивной работы (только сбóркает ‘сделать что-либо быстро, сразу’). Низкая скорость ассоциируется с тихими звуками — шорохом, шуршанием. Для описания медленности также задействуется речевой код. В номинациях актуализируются признаки длительности (пыˊкала ‘заика’ → ‘нерасторопный медлительный человек’), отсутствия четкости, внятности речи (мяˊмлить ‘слишком медленно делать что-либо; медлить с чем-либо’); безрезультатности (раздобáривать ‘болтать, вести пустые разговоры’ → ‘делать что-либо слишком медленно, возиться’). In the Russian subdialects, there are many lexemes with the meaning of speed concerning the execution of some actions, and many of them have a figurative underlying form. The article refers to the nominations of high and low speed, motivated by designations of the sound’s acoustic characteristics, peculiarities of human speech, as well as to the “speed” vocabulary, based on the sound symbolism found in the dialects of the Russian North. To represent sounds of high speed, it is common to use interjections, derived from verbs with a meaning of a short and fast action, which is often accompanied by a sound (лоп, шорк), as well as onomatopoeic interjections (жик, фить). The analysis of lexemes of low speed based on the phonetic form of the motivating word demonstrates that sluggishness is associated with voiceless hushing sounds (шúшлеть, шошéлиться), palatalised resonant consonants, and front vowels [’у] and [’а] (аляляˊва, тюˊня). Fast and slow actions are compared with sounds which have certain acoustic properties. Speed is compared to sounds with a high tone (свистáть ‘to walk fast’), short sounds (шáркать ‘to run by with noise’) and sounds which emphasise the intensity of work (только сбóркает ‘to do something fast, at once’). Low speed is associated with quiet sounds, such as rustle or hissing. Speech codes are also used to describe sluggishness. The nominations actualise characteristics of duration (пыˊкала ‘stammerer’ → ‘a sluggish person’), lack of clarity and distinctness in speech (мяˊмлить ‘to do something very slow; to delay something’), and ineffectiveness (раздобáривать ‘to chat, to have useless talks’ → ‘to do something too slow, to dawdle’). The study is supported by a grant of the Russian Scientific Foundation, project 17-18-01351 “Contact and Genetic Connections of the North Russian Vocabulary and Onomastics”. Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ «Контактные и генетические связи северно-русской лексики и ономастики» (проект 17-18-01351).

This article presents the results of a motivational analysis of Russian dialect and national vocabulary denoting sluggish people and slow actions. There are a lot of nominations for low speed, and they are characterised by high expressivity, and lexemes of different subject groups are used as designations. After analysing patterns of the development of semantics of slow motion, the author concludes that there are a number of prevailing motives, reflecting the idea about the characteristics preventing people from acting quickly, and defining the perception of low speed by naïve consciousness. These characteristics are divided into two groups: evaluation and physical ones. The list of physical characteristics shows that the image of sluggishness in Russian dialects is characterised by a mixed nature: hardness as durability and softness as the inability to keep the original shape; low, medium, and high temperatures. Sluggishness is associated with heavy or large objects. The latter feature is more widespread in the vocabulary of speed: cumbersome, bulky objects, as well as salient, ball-shaped objects, reminding of stout people, develop the meaning of sluggishness. Comparisons of an object with a sluggish person are included in the group of evaluation characteristics, as evaluation there is similar. Objects that seem simple, primitive, or show their owner’s low culture, have the same axiological motive in the development of low speed semantics. The same can be said about items of poor quality, not meeting the requirements or not fulfilling their functions., В статье представлены результаты мотивационного анализа русской диалектной и общенародной лексики, называющей медленные действия и медлительных людей. Номинации низкой скорости отличаются многочисленностью и высокой экспрессивностью, что определяет привлечение для выражения соответствующих значений лексем различных тематических групп. Проследив закономерности развития семантики медленности, мы пришли к выводу, что существует ряд «сквозных» мотивов, отражающих представления о признаках, которые препятствуют совершению действий быстро, и позволяющих охарактеризовать спе­цифику восприятия низкой скорости наивно-языковым сознанием. Выявленные признаки были разделены нами на физические и оценочные. Список физических признаков свидетельствует о неоднозначности образа медлительности в русских говорах: с низкой скоростью ассоциируется одновременно твердость как неподверженность изменениям и мягкость, неспособность держать постоянную форму; низкая, средняя и высокая температура. Медлительность приписывается объектам большого веса и крупного размера. Последний признак более других проработан в лексике скорости: значения медленности развиваются у названий громоздких, занимающих большое пространство объектов, а также объектов выпуклой формы, вызывающих ассоциации с толстым человеком. В число оценочных номинаций мы включили случаи соотнесения объекта с медлительным человеком на основании общности их оценки носителем языка. Подобная аксиологическая подоплека просматривается в развитии семантики низкой скорости у названий предметов, кажущихся простыми, примитивными либо свидетельствующими о недостаточно высоком культурном уровне их обладателя; предметов ненадлежащего качества, не соответствующих норме, не выполняющих свои функции.

Поступила в редакцию 13.06.2017. Принята к печати 06.10.2017. Submitted on 13 June, 2017. Accepted on 06 October, 2017. В статье представлены результаты мотивационного анализа русской диалектной и общенародной лексики, называющей медленные действия и медлительных людей. Номинации низкой скорости отличаются многочисленностью и высокой экспрессивностью, что определяет привлечение для выражения соответствующих значений лексем различных тематических групп. Проследив закономерности развития семантики медленности, мы пришли к выводу, что существует ряд «сквозных» мотивов, отражающих представления о признаках, которые препятствуют совершению действий быстро, и позволяющих охарактеризовать специфику восприятия низкой скорости наивно-языковым сознанием. Выявленные признаки были разделены нами на физические и оценочные. Список физических признаков свидетельствует о неоднозначности образа медлительности в русских говорах: с низкой скоростью ассоциируется одновременно твердость как неподверженность изменениям и мягкость, неспособность держать постоянную форму; низкая, средняя и высокая температура. Медлительность приписывается объектам большого веса и крупного размера. Последний признак более других проработан в лексике скорости: значения медленности развиваются у названий громоздких, занимающих большое пространство объектов, а также объектов выпуклой формы, вызывающих ассоциации с толстым человеком. В число оценочных номинаций мы включили случаи соотнесения объекта с медлительным человеком на основании общности их оценки носителем языка. Подобная аксиологическая подоплека просматривается в развитии семантики низкой скорости у названий предметов, кажущихся простыми, примитивными либо свидетельствующими о недостаточно высоком культурном уровне их обладателя; предметов ненадлежащего качества, не соответствующих норме, не выполняющих свои функции. This article presents the results of a motivational analysis of Russian dialect and national vocabulary denoting sluggish people and slow actions. There are a lot of nominations for low speed, and they are characterised by high expressivity, and lexemes of different subject groups are used as designations. After analysing patterns of the development of semantics of slow motion, the author concludes that there are a number of prevailing motives, reflecting the idea about the characteristics preventing people from acting quickly, and defining the perception of low speed by naïve consciousness. These characteristics are divided into two groups: evaluation and physical ones. The list of physical characteristics shows that the image of sluggishness in Russian dialects is characterised by a mixed nature: hardness as durability and softness as the inability to keep the original shape; low, medium, and high temperatures. Sluggishness is associated with heavy or large objects. The latter feature is more widespread in the vocabulary of speed: cumbersome, bulky objects, as well as salient, ball-shaped objects, reminding of stout people, develop the meaning of sluggishness. Comparisons of an object with a sluggish person are included in the group of evaluation characteristics, as evaluation there is similar. Objects that seem simple, primitive, or show their owner’s low culture, have the same axiological motive in the development of low speed semantics. The same can be said about items of poor quality, not meeting the requirements or not fulfilling their functions. Исследование выполнено при поддержке гранта РНФ «Контактные и генетические связи северно-русской лексики и ономастики» (проект 17-18-01351). This work is supported by the Russian Science Foundation (projeсt 17-18-01351 “Contact and Genetic Ties of North-Russian Vocabulary and Onomastics”).

The article was submitted on 12.02.2015. В статье осуществляется реконструкция языкового образа столицы России (Москвы) и ее жителей, представленного в русском языке (преимущественно в говорах и просторечии). Этот образ изучается на фоне данных иностранных языков и диалектов, главным образом славянских (особенно восточнославянских), а также романо-германских, тюркских, финно-угорских. Языковой образ строится на основе анализа слов, образованных от названия российской столицы в результате семантической деривации, а также устойчивых сочетаний с участием таких слов (например, рус. диал. москвичка ‘неженка, любительница «чистой» работы’, намоскáлиться ‘научиться плутовать’, укр. простореч. москальске капарство ‘московская (русская) халтура, беспорядок’, польск. диал. moskal ‘суп из капусты’, англ. Muscovy lantern ‘фонарь, в отделке которого использовано «московское стекло»’, швед. Moscovit ‘пальто, плащ русского фасона, который носили в 1800-е гг.’). Авторы учитывают, что в иностранных языках дериваты от изучаемого топонима нередко выражают представления не собственно о Москве, а о России в целом. Настоящая статья является второй в цикле из двух статей на эту тему. В ней изучаются народные представления о жителе Москвы, о материальной и духовной культуре столицы, а также об экономическом и политическом аспектах ее образа. В ходе анализа выявляются мотивировки слов и фразеологизмов, образованных от названия столицы. Осуществляется сопоставление «внутрироссийского» и «зарубежного» восприятия Москвы и ее жителя. Так, отмечается, что «внутренний» образ москвича имеет в целом положительную оценку, в то время как «внешний» образ жителя Москвы = русского окрашен в негативные тона и определяется восприятием русских как солдат-захватчиков. The article considers the reconstruction of the linguistic image of the Russian capital (Moscow) and its inhabitants (mainly in subdialects and the colloquial language). This image is studied with reference to the data of foreign languages and dialects, mainly, Slavic (especially East Slavic) languages as well as Romance and Germanic, Turkic and Finno-Ugric. The linguistic image is based on the analysis of words derived from the name of the Russian capital as a result of semantic derivation, as well as set expressions with such words (e.g. Russian dialectal moskvichka for ‘milksop, lover of soft jobs’, namoskalit’sya for ‘learn to cheat’, Ukrainian colloquial moskal’ske kaparstvo for ‘Moscow (Russian) slapdash, disorder’, Polish dialectal moskal for ‘cabbage soup’, English Muscovy lantern for ‘lantern made with Muscovy glass’, Swedish Moscovit for ‘coat or raincoat with a Russian cut worn in the 1800’). The authors take into account the fact that in foreign languages, derivatives of the toponym in question do not only reflect the idea of Moscow, but, largely, of Russia as a whole. The article is the second part of a two-part sequence of articles on the topic. It studies the popular idea of the inhabitant of Moscow, the material and spiritual culture of the capital, as well as the economic and political aspects of its image. The analysis enables the authors to reveal the motivation of the words and idioms formed from the name of the capital. Additionally, the authors compare the national Russian and non-Russian perception of Moscow and its inhabitants. It is argued that, e.g., the national image of the Muscovite has a positive concept while the perception of the inhabitant of Moscow by foreigners is negative and is explained by its connection to the perception of Russians as occupant soldiers.

The article was submitted on 15.09.2014. The authors focus on the linguistic image of the capital of Russia, Moscow, and its dwellers, as reflected in the Russian language (mainly, in its subdialects and the colloquial language). The image in question is studied referring to the data of foreign languages and dialects, mainly, Slavic (more particularly, East Slavic ones) along with the Romance, Germanic, Turkic, and Finno-Ugric languages. The linguistic image is based on the analysis of words derived from the name of Russia’s capital as a result of semantic derivation as well as set expressions containing such words (e.g. Russian dialectal Moskva meaning the core of a watermelon, Moskvu vidat’ (to see Moscow) of thin tea or soup, etc., Polish moskal of a species of small herring, Italian Moscovita — of frost meaning severe, polar, etc.) The authors take into account that in foreign languages the derivatives of the toponym quite frequently designate the idea of Russia as a whole, and not of Moscow. The article is the first of a two-article cycle on the subject. It explores popular ideas of Moscow’s geography as reflected in the mirror of language. The authors single out a number of aspects of the image in question, i. e. City space; The Role of Moscow in Russia’s Space and Abroad; A Trip to Moscow; A quality characteristic of space; Climate; The World of Nature. The analysis reveals the motivation of words and idioms, derived from the name of the capital. The authors also compare the Russian and non-Russian perception of Moscow. В центре внимания авторов — языковой образ столицы России (Москвы) и ее жителей, представленный в русском языке (преимущественно в говорах и просторечии). Этот образ изучается на фоне данных иностранных языков и диалектов — главным образом, славянских (особенно восточнославянских), а также романо-германских, тюркских, финно-угорских. Языковой образ строится на основе анализа слов, образованных от названия российской столицы в результате семантической деривации, а также устойчивых сочетаний с участием таких слов (например, рус. диал. москва ‘сердцевина арбуза’, Москву видать ‘о жидком чае, супе’, польск. moskal ‘род мелкой сельди’, итал. Moscovita ‘о морозе: суровый, полярный’). Авторы учитывают, что в иностранных языках дериваты от изучаемого топонима нередко выражают представления не собственно о Москве, а о России в целом. Настоящая статья является первой в цикле из двух статей на эту тему. В ней изучаются народные представления о «географии» Москвы, отраженные в языковом зеркале. Выделяются различные аспекты изучаемого образа: «Внутригородское пространство»; «Роль Москвы в пространстве России и за ее пределами»; «Путешествие в Москву»; «Качественная характеристика пространства»; «Климат»; «Природный мир». В ходе анализа выявляются мотивировки слов и фразеологизмов, образованных от названия столицы. Осуществляется сопоставление «внутрироссийского» и «зарубежного» восприятия Москвы.

Master’s thesis is devoted to the complex description of the semantic-motivational field “Deceit” mainly on the material of Russian dialect lexis and phraseology. The work belongs to ethnolinguistics, that involves the reconstruction of a fragment of the Russian linguistic world picture, reflecting beliefs about deceit. The main methods by which the research is conducted are semantic, motivational and etymological analysis. In particular, the thesis includes defining the semantic components related to the concept of deceit (i.e. answering the questions “What do speakers mean by deceit?” and “What actions are represented in the language as deceptive?”), the field’s division on the semantic sectors, revealing links between the concept of deceit and other semantic areas (intelligence, speech, relations to work, etc.), founding narrow and cross-cutting motives of nominations, as well as basic nominative models used by the field; in addition, the etymological solutions are proposed for the number of motivationally “dark” items. Магистерская диссертация посвящена комплексному описанию семантико-мотивационного поля «Обман» преимущественно на материале лексики и фразеологии русских народных говоров. Работа выполнена в русле этнолингвистики, что подразумевает реконструкцию фрагмента русской языковой картины мира, отражающего представления об обмане. Основные методы, с помощью которых проводится исследование – семантический, мотивационный и этимологический анализ. В частности, в рамках диссертации были определены смысловые компоненты, относящиеся к понятию обмана (то есть даны ответы на вопросы «Что носители языка понимают под обманом?» и «Какие действия “изображаются” в языке как обманные?»), произведено членение поля на семантические секторы, выявлены связи между сферой обмана и другими смысловыми сферами (интеллекта, речевых действий, отношений к труду и проч.), обнаружены частные и сквозные мотивы номинации, характерные для поля, а также основные номинативные модели, им используемые; кроме того, были предложены этимологические решения для ряда «темных» в мотивационном отношении лексем.

У раду се анализирају руске дијалекатске лексеме које до сада нису биле пред­мет научних истраживања. Забележене су током 2009-2012. године, у експедицији Уралског универзитета у области Костромског Поветлужја (у басену реке Ветлуге, у њеном горњем и средњем току). За ове речи дају се етимолошки и етнолингвистички коментари. Тако се ущер ‘уски простор, размак између нечега’, ‘труп (по правилу, са-моубице’) доводи у везу са прасл. *ščeriti ‘правити пукотину’ -> ‘кезити се, открива-ти зубе’. Потекесы ‘неуспело печење или хлеб’ интерпретира се као позајмљеница из аргоа костромских вунара у суседне сеоске говоре, уп. арг. потетесы 'кромпир’ < енгл. potato(es) ‘кромпир(и)\ Реч шаторина, посведочена у конструкции нет (ни) шаторины ‘веома чисто, без трунчице прашине’, ‘празно, без ичега’, објашњава се као изведеница од прасл. *toriti II *terti ‘трти’ с архаичним префиксом ша-. Лексема покидыш ‘санта леда, избачена на обалу у време кретања леда, коју није однела вода’ објашњава се у вези са сижеом о маћехи-реки, која је у пролећној поплави оставила посинка на обали; елементи овога сижеа „расути су" како у систему језичке номина-ције, тако и у фолклору и веровањима. В статье анализируются впервые вводимые в научный оборот русские диалектные лексемы, записанные в 2009-2013 гг. экспедицией Уральского университета в бассейне реки Ветлуги. Для этих слов предлагаются этимологический и этнолингвистический комментарий. Анализу подвергаются следующие лексические единицы: ущер ‘промежуток между чем-либо’, ‘труп (как правило, самоубийцы)’ (< праслав. *sceriti)\ потекесы ‘неудачная выпечка или хлеб’ (< англ .potatoes через арго костромских шерстобитов); нет (ни) шаторины ‘очень чисто, нет ни пылинки’, ‘пусто, ничего нет’ (< *toriti П *terti)\ покидыш ‘льдина, выброшенная во время ледохода на берег и не унесенная водой’ - элемент сюжета о мачехе-реке и пасынках, представленного в системе языка, фольклоре и верованиях.

The article covers the history of the Russian words samovolie, svoevolie and other elements of the word families including these lexemes as well as the semantic peculiarities of these lexical units in different forms of the Russian language. It is revealed that the words beginning with svoevol- are used mainly in books and mostly they mean a static personal quality, while the forms beginning with samovol- are oftener used in the folk speech and the corresponding quality – in the language representation – manifests itself through deeds, actions В статье рассматривается история русских слов самоволие, своеволие и других элементов словообразовательных гнезд, в которые входят эти лексемы, а также смысловое своеобразие данных лексических единиц в различных формах существования русского языка. Показано, что слова на своевол - употребляются преимущественно в книжной сфере и обозначают главным образом статическое личностное свойство, в то время как формы на самовол - используются чаще в народной речевой стихии, а соответствующее качество – в изображении языка – предстает проявляющимся через поступки, действия

The article presents results of the motivational analysis of the dialect words describing the man’s attitude to his property, namely the ideas of greed. It is shown that the lexical-semantic field «Greed» is a recipient while the lexical-semantic groups «Eating», «Eating Preferences», «Organs of Eating» – constituting the field «Food» – provide the “donor” lexical material (productive stems) to derive words denoting greed, a greedy man Представлены результаты мотивационного анализа диалектной лексики, описывающей отношение человека к собственности, а именно представления о жадности. Показано, что лексико-семантическое поле «Жадность» является реципиентом, а лексико-семантические группы «Прием пищи», «Пищевые предпочтения», «Органы питания», составляющие поле «Еда, пища», предоставляют «донорский» лексический материал (производящие основы) для образования обозначений жадности, жадного человека

В статье предлагается описание свойственных народной культуре представлений об обучении. Исследование выполнено на материале русской диалектной лексики, а также русских пословиц и поговорок. Анализ системно-языковых данных и указанных фольклорных текстов ведется в сравнительном ключе. Устанавливаются объем понятия «обучение», его структура, образное осмысление и аксиологический статус в русской языковой картине мира. The article puts forward a description of the concept of teaching characteristic of popular culture. The research is made with reference to Russian dialectal vocabulary as well as Russian sayings and proverbs, with the comparative approach to the analysis of the systemic linguistic data and the aforementioned folklore texts, determining the scope of the notion of teaching, its structure, figurative understanding and axiological status in the Russian linguistic worldview.