Search

ON THE ORIGIN OF SOME WORDSSummaryLith. dial. apuokas “hair below, down” is said to be cognate either with Latv. apakša “bot­tom” (ā) or apukša “id.” () and apauška “id.” (←*apauk-tjā). *apa and *apu in *apak- and *apuk- are identified with IE adverbs-prepositions *apo and dial. *apu and -k- is thought of to be an (emphatic ?) particle. It is also assumed that the word apuokas was used to name an eagle owl after its rich feathers and consequently Pr. aukis “griffin” has nothing to do with the Lith. word.Lith. kéikti (-ia) “to scold, rail, call names” is being connected, on the one hand, with Lith. kykà “cursing, swearing, abuse”, kỹkastės, kỹkšena “discord, dissension, quarrel”, kỹkti (-ia) “to be ailing, to be sickly; to live hard, in penury...” etc. and, on the other, with Lith. kaĩkti (-ia)“to howl, squeak”, Serb. —Cr. čič “hard frost” (*keiko-), Rus. чи́чер, чи́чера “sharp cold wind with rain in autumn etc.”. The author believes that Pr. ep-kieckan “vice” represents quite a different root, namely *kek- in Lith. kèkotis (-ojasi) “to quarrel, abuse one another”, keknóti (-ója) “to chuckle, giggle; to bark...”, kė̃kti (-ia) “to take pains, to labour; to live hard, in penury...” etc.

LITHUANIAN-LATVIAN ETYMOLOGIESSummaryLatv. buôzt “bristle” seems to be derived from the noun Latv. buõze “stiek, club with a thick end”. Latv. buõze and Lith. búožė “knob, stick, club with a thick end; flail etc.” are apparently connected with Latv. bâzt “put, set, stick, fix”, Lith. božóti “slice”, Latv. bêzt2 “shoot, scratch, shuffle” (concerning their meaning cf. Lith. bèsti “stick” and Latv. best “dig, spade”). Some pa­rallels, cf. Lith. žiáunos “branchia, gills”, Latv. žaũnas “gills; jaw; mouth” and OCS žują “I chew, masticate”; Goth, munþs, OE mūth “mouth” and Lat. mando “I chew, masticate, eat, bite”, show that Lith. burnà “mouth” (Latv. pur̂ns “muzzle; snout” is supposed to be from *burn-) goes back to the Baltic root *b-H- “rub, grate, grind; chew, masticate” attested in Latv. bur̂nît ,”squeeze, pinch, crumple, rub”, bur̂zît, bur̂zêt “rub, crumble, crease”, Lith. bir̃žti “to make a sign in a soil with the foot so that a sower could see how wide to sow”, Latv. bêrzt “rub, scrub, wash, chafe”. Lith. čáižyti and čiáužyti “lash, switch, whip” are derivatives of Lith. číežti “lash, whip”, čéižti “to litter” and respectively čiaũžti “slide, glide”. Latv. drīzs “fast, quick, swift; soon” can be identified with Lith. drỹžti “tear”, dríežti “tear”. For their semantical connection some evidence is furnished by Lith. dréngti “wear, tear; rub, grind off, file off; hurry, make haste”; Lith. griẽti “snatch, seize, grasp, grab, tear; skim the milk, take the cream off; drive etc.” Lith. greĩtas “quick, rapid, fast; prompt, speedy; near”, Latv. griets “quick, fast, swift; rapid, prompt”; OHG rase, OE rash “quick, fast, rapid”: Ir. rethim “Irun.” Lith. gubyti “toss, beat, flog” wich corresponds to Latv. gubît “rob, steal, plunder etc.” provides an internal connection with Lith. gùbti “become hollow, sunken”, gaũbti “bend, turn outwards; rob, plunder”. Lith. kam̃pas “handle, grip; shaft-bow”, Latv. kam̃ps “a bow of a basket” are most likely derived from the verb Lith. kam̃pti, Latv. kàmpt “seize, catch, grasp” (cf. Lat. capulus and capio and others). Lith. šẽškas, Latv. sȩsks “fitchew” are considered to be derivations with suffix -(s)k- from the verbal root šeš- which lurks in Lith. šešti “to be angry, to cavil, to carp”, šešus “angry, captious, fault-finding, carping”, šãšas “scab; abscess, boil, sore”, Latv. sass “scab; itch etc.”. In view of OCS gnĕvъ “anger, malice, wrath”, Russ Ch gnĕvъ “rotten stuff”, OCS gniti “rot, putrefy” and other evidence in the Indo-European languages it is possible to reconstruct for the root šeš- its primary meaning “to rot, to putrefy, to become dirty, putrid, to stink”. To denominate a fitchew after its stench is a well-known fenomenon in the Indo-European languages (cf. e. g. the etymologies of ORuss dъchоrъ, OHG wisula, OFr voison and to some extent E fitchew). The same root šeš- “to rot, to putrefy, to become dirty, putrid, to stink” could be reflected in such Lithuanian and Latvian river names as Šešùpė, Šešuvà, Sesava and others.

ОБ ОДНОЙ КАТЕГОРИИ ЛАТЫШСКИХ ЗАИМСТВОВАНИЙ В ЭСТОНСКОМ ЯЗЫКЕРезюмеВ статье представлены главным образом южноэстонские диалектизмы, характери­зующие латышский язык как посредник при распространении слов нижне- и верхненемец­кого происхождения в эстонском языке. Этимологии, данные в соответствующей литерату­ре и предложенные автором настоящей статьи основываются на определенных фонетических, семантических и лингвогеографических различающих особенностях между латышскими и нижне- или верхненемецкими заимствованиями в эстонском языке.Большинство из приведенных латышских заимствований распространено лишь в не­которых южноэстонских говорах в непосредственном соседстве с территорией латышского языка (или в западной части острова Сааремаа): ees ~ iis ʽотверстие для шнуровки туфель или сапог‘, kapsik ~ kap's ʽ(мужской) носок‘, kapsid ʽдетская обувь‘, kiplok' ~ kibluk ~ kibluska ʽчеснок‘, kirbits ~ kirmits ʽтыква‘, krakikõni ~ rakakõnõ ~ rak'k' ~ traks ~ prak's ~ praksikõni ʽскамейка с тремя ножками‘, krakikõni ʽюла‘, Kraunala ~ Kroonala ~ Kruanala ʽпрозвище пестрой или родившейся в среду коровы‘, maguń ~ magunas ~ magon ~ moguń ʽмак‘, Mandala ~ Mandal ʽпрозвище (родившейся в понедельник) коровы’, mastlid ʽкорь; оспа’, preetel ʽопределенный вид салаки’, reis ʽраз’, rundul ~ krundul' ʽпескарь’, toŕt ʽаист’, tul' l' ~ tullike ʽбезумец, сумасброд; тупой’, trummul ʽконусообразная жестяная посуда для кипячения воды’, vaagus ʽсарай для хранения упряжи и телег, маленький навес’.Изолексы четырех нижеприведенных заимствований шире, охватывают несколько маргинальных говоров или распространяются глубоко на территории эстонского языка: amat ~ ammat' ~ aamat ʽдолжность; место службы; привычка’, at'spuul' ~ otspool' ~ otspul ~ otspol' ~ otspuul' ʽткацкий челнок’, liimeister ~ liimeistre ~ kliimeister ~ liibmeister ~ liimis-raud ʽручной струг с двумя рукоятками’, rungul' ~ rongõl ~ rongal' ~ rongul' ~ krungul ~ runkul' ~ rundul' ~ runtskul'l ʽкормовая свекла’.Южная и средняя части Эстонии, а также Сааремаа, исторически образуя северную территорию Лифляндской губернии, были подвержены культурным влияниям административного центра Риги. Вследствие этого на вышеупомянутую территорию перенеслись и латышские заимствования. При этом латышский язык был посредником заимствования слов нижне- и верхненемецкого происхождения в эстонский язык.

Šiame tyrime iš naujo gvildenamas lietuvių kalbos tarmių priegaidžių (šįkart ilgųjų balsių) skyrimo klausimas. Pasitelkus eksperimentinę medžiagą iš šiaurinių žemaičių telšiškių tarmės, bandyta užčiuopti koreliacinius akustinių požymių (balsių trukmės ir pagrindinio tono) ryšius ir jais grįsti priegaidžių diferenciaciją. Įvairiais rakursais palyginus turimus duomenis, pastebėta, kad ilgųjų balsių kiekybė ir pagrindinio tono kitimo staigumas nėra savarankiški parametrai. Panaudotoji matematinė duomenų analizavimo alternatyva atskleidė, kad balsių trukmė yra atvirkščiai proporcinga santykiniam tono kitimo staigumui (kuo balsio trukmė didesnė, tuo kitimas yra lėtesnis, ir priešingai, – kuo trukmė mažesnė, tuo kitimas staigesnis). Pastebėtos tendencijos verifikuotos ir statistinės analizės rodiklių. Galutinai įsitikinta, kad cirkumfleksinė šiaurinių žemaičių priegaidė pagrįstai mokslininkų nuo seno vadinama tęstine (dėl lėtesnio tono kitimo), o akūtinė – staigine (dėl intensyvesnės tono kitimo dinamikos). This research aims to answer an old and interesting question: which measurable prosodic features constitute the audible distinction of Lithuanian syllable tones. The main task of our investigation was to reveal whether or not there was a correlation between the quantity of the accented vowel and the velocity of change of the vowel pitch (a prosodic feature also known as pitch movement or pitch velocity).The mathematical method applied in this research demonstrated a considerable influence of vowel duration on the relative pitch velocity: the tone rises or falls relatively slower in longer vowels and more intensively in shorter ones. The establishing of this dependence opens up new perspectives for interpreting Lithuanian syllable tones. Our more general conclusion is that using relative values derived from measured prosodic parameters is a more reliable method to demonstrate the distinction of syllable tones than using absolute values. Our hypothesis was also confirmed by statistical analysis. The material for this research was collected from the North Žemaitian dialect of the Lithuanian language. Our analysis reveals that there is a demonstrable distinction between the circumflex and the acute tones in this dialect: the circumflex can be defined as a level tone with relatively slower pitch movement, and the acute, as a steep, rude tone with more intense tonal velocity.

THE ROLE OF ANALOGY IN THE EVOLUTION OF FORM IN LATVIAN PERSONAL PRONOUNSSummaryIn the article it is assumed that Latvian personal pronouns have inherited the “classical” case paradigm from the Lithuanian—Latvian parent language with a well-differentiated inflexion. The great variety of pronominal inflections in Latvian dialects and old manuscripts can be explain­ed by the different conditions affecting the evolution of the language. Word-ending phonological and morphological changes, which created favourable conditions for the so-called changes by anal­ogy, have resulted in morphological modifications in the system of all inflectional words.Therefore, the article is concerned with: (a) the process of neutralization of the singular accus­ative and instrumental cases in the () о and ()ā-stem paradigms (which occurred after the above-mentioned phonological changes); (b) the effect of neutralization on identical cases of singular personal pronouns; (c) the effect of prepositions, which govern several cases, on the process of neutralization.The article also deals with the influence of the accusative-instrumental cases of singular pro­nouns on the modification of the plural pronominal paradigms, and with conditions and variants of the modification in question.On the basis of the data from Latvian dialects and old manuscripts a conclusion can be drawn that the modifications in the personal pronominal paradigms could have begun prior to the written language.

ЭВОЛЮЦИЯ ЛОКАТИВА ЛАТЫШСКОГО ЯЗЫКА И ЕЕ ВНУТРЕННЯЯ МОТИВИРОВАННОСТЬРезюмеВ статье раскрываются условия эволюции локатива латышского языка и объясняется ее внутренняя мотивированность. Предполагается, что еще до появления письменных памятников в латышском языке существовал не только инессив, но и иллатив.После фонологических и системных изменений конца слова в латышском языке были нейтрализованы инессив и иллатив мн. ч. По модели мн. ч. была нейтрализована оппози­ция инессива/иллатива ед. ч., которая нашла наглядное отражение в письменных памят­никах.Во времена нейтрализации оппозиции инессива/иллатива по модели инессивов tamī, tamā, šimie из древних иллативов начали формироваться инессивы tanī, tanā, šinie.Инессив (локатив) латышского языка после приобретения значения не только мес­та и времени действия, но и его направления стал одним из наиболее часто употребля­емых падежей.В статье также объясняются условия развития локативов мн. ч. односложных (и неко­торых неодносложных) родовых местоимений. Внутренней мотивированностью этих инно­ваций является избежание синкретических форм, которые появились в парадигмах упомя­нутых местоимений после фонологических изменений и системного сокращения конца слова.

ЛАТЫШСКИЕ СЛОВЕСНЫЕ ЗАИМСТВОВАНИЯ В ХАРГЛАСКОМ ГОВОРЕРезюмеВ непосредственном соседстве с территорией латышского языка в Выруском и Валгаском районах Эстонской ССР говорят на харгласком говоре, который принадлежит к за­падной подгруппе выруского диалекта (Южная Эстония).Материальная культура и устное народное творчество бывшего харглаского прихода, а также употребляемая там речь обладают многочисленными признаками, характерными для латышских культуры, фольклора, языка.В соответствующей литературе (О. Лооритс, П. Арумаа) наблюдается около 20 латыш­ских словесных заимствований, распространенных лишь в Харгла и в окрестностях Харгла.В статье приводится 22 новых латышских заимствования, которые локализуются преимущественно в харгласком говоре: kabalik ʽбольшой кусок (мяса, масла, хлеба)’, keistri ~ keistre ʽкистер’, krитр ʽскладка, сборка’, krundul' ~ rundul' ʽпескарь’, mugur ~ тиkur ʽспина, верхняя часть спины’, mutur ʽступица (колеса)’, paargalina? мн. ~ paakari? ~ paagari? ʽпритужины из жердей, перекидываемые через стог или скирд хлеба’, paud'i? мн. ʽ(семенное) яичко’, pombõrnik ʽпренебрежительное название бобыля’, poolarit't ʽволчок (сделанный из самопрялочного веретена)’, porsa? мн. ʽусы’, puuŕi(rõiva?) мн. ʽприданое; подарки невесты’, ripu? мн. ʽкатушки для наматывания на них ниток до набирания основы’, rипата ʽговорить (передразнивая латышей)’, ruńts ʽ(старый) кот’, rut'si-rut'si! ʽвозглас, кото­рым подзывают свиней’, tabak ʽтабак’, tak's ʽв концах расщепленный шест для сбора яблок и снятия пчелиных роев с дерева; вилы для подачи снопов ржи на колосники’, traut's, (üten) traud'sin ʽвместе, толпой’, tsapuŕ ~ t'śapur ʽпренебрежительно о шляпе’, t'śupp ʽкуча, перво­начальный ворох сена перед копнением’, viik ~ viik ʽвика, мешанка’.Приведенные заимствования большей частью датируются второй половиной прошлого века. В это время многие латыши приобретали в Харгла хутора. Как характерно для более поздних латышских заимствований, данные слова семантически слабо расчленены и, как правило, дериватов не имеют.Тесные связи с Латвией и латышами имели место однако еще в более далеком прош­лом, так как некоторые части позднего харглаского прихода в 1582—1694 гг. относились к гауиенскому приходу, заселенному в основном латышами.

BEMERKUNGEN ZU DEN WINDBENENNUNGEN IM LETTISCHENZusammenfassungIn dem Beitrage sind die ältesten Zeugnisse über eine Reihe der Windbenennungen im Letti­schen gesammelt, die aus Wörterbüchern und anderen Quellen stammen. Nach den Benennungen zu urteilen, haben die meerfahrenden Fischer Letten und Liven sechzehn verschiedene Windrichtungen gekannt. Acht von diesen Windrichtungen haben ihre eigenartigen Bezeichnungen, die übri­gen aber sind Zusammensetzungen von zwei Windbenennungen oder eine Wortgruppe mit einem Adjektiv.Benennungen àustrenis (und ã̀zenis (vgl. die lettischen Benennungen für Berge Aža mugura und altnordisch àss, dänisch aas, schwedisch ås „Bergrücken“; sind alte Windbenennungen in dem einstmaligen Gebiete der Kurschen - in Kurzeme, aber pùļa vējš (pùlis Regenwolke') und târpenis (< tirpt „zerfliessen, schmelzen“, litauisch tirpti Α. Bielenstein, К. Ul­mann, J. Endzelin) in Vidzeme.Im XVIII Jahrhundert sind folgende Windbenennungen fixiert plūdenis, pūmenis, pūna vējš, pusrītenis, salnas vējš, tukšuma vējš, ūdens vējš, aber im XIX Jahrhundert sausenis, sīvenis, susenis möglich in Vidzeme, garās dangas vējš in Kurzeme, starpas vējš, valdzenis in Zemgale u.a.

НАЗВАНИЯ ВЕТРОВ В ЛАТЫШСКОМ ЯЗЫКЕРезюмеЛатышские названия ветров до сих пор еще не были предметом специального рассмот­рения. В данной статье рассматриваются только те названия ветров, которые обозначают негры определенного направления. Анализу подлежат главным образом те названия, кото­рые встречаются в латышских говорах вдоль побережья Балтийского моря. Встречаемые в говорах названия направлений ветров многочисленны (по семантике можно выделить б групп) и разнообразны по форме. В статье наряду с уже признанными зтимологиями делается попытка дать новые объяснения для названий ветров āzenis ,,юго-восточный ветер“ и tārpenis „южный или юго-восточный ветер”. Некоторые названия ветров (например, ides vējš ,, северо-восточный в.”, launadzis „южный в.”, luodes vējš „северо-западный в.”, mākars ,,восточный в.” и др.) заимствованы из прибалтийско-финских языков. Названия ветров ides vējš, luodes vējš распространены на былой территории ливов — главным образом вдоль побережья Рижского залива, а названия āzenis, saksenis ,,юго-западный в.”, sāmenis „северозападный в.” — в западной части Курземе, на территории куршекого племени (см. карту). Следовательно, названия āzenis, saksenis, sāmenis могут быть рассмотрены как слова, кото­рые в свое время, возможно, употреблялись в языке куршей.